Неточные совпадения
И тут я с печи спрыгнула,
Обулась. Долго слушала, —
Все тихо, спит
семья!
Чуть-чуть я дверью скрипнула
И вышла. Ночь морозная…
Из Домниной избы,
Где парни деревенские
И девки собиралися,
Гремела песня складная.
Любимая моя…
— А теперь вот, зачатый великими трудами тех людей, от коих даже праха не осталось, разросся значительный город, которому и в красоте не откажешь, вмещает около
семи десятков тысяч русских людей и все растет, растет тихонько. В тихом-то трудолюбии больше геройства, чем в бойких наскоках. Поверьте слову: землю вскачь не пашут, — повторил Козлов, очевидно,
любимую свою поговорку.
— Черт знает как это все, — пробормотал Дронов, крепко поглаживая выцветшие рыжие волосы на черепе. — Помню — нянька рассказывала жития разных преподобных отшельниц, великомучениц, они уходили из богатых
семей, от
любимых мужей, детей, потом римляне мучили их, травили зверями…
Часто мы ходили с Ником за город, у нас были
любимые места — Воробьевы горы, поля за Драгомиловской заставой. Он приходил за мной с Зонненбергом часов в шесть или
семь утра и, если я спал, бросал в мое окно песок и маленькие камешки. Я просыпался, улыбаясь, и торопился выйти к нему.
Дети в нашей
семье (впрочем, тут я разумею, по преимуществу, матушку, которая давала тон всему семейству) разделялись на две категории: на
любимых и постылых, и так как высшее счастие жизни полагалось в еде, то и преимущества
любимых над постылыми проявлялись главным образом за обедом.
Тучи голубей всех пород и цветов носились над окружающей местностью, когда
семья Шустрова занималась
любимым московским спортом — гоняла голубей.
Дешерт был помещик и нам приходился как-то отдаленно сродни. В нашей
семье о нем ходили целые легенды, окружавшие это имя грозой и мраком. Говорили о страшных истязаниях, которым он подвергал крестьян. Детей у него было много, и они разделялись на
любимых и нелюбимых. Последние жили в людской, и, если попадались ему на глаза, он швырял их как собачонок. Жена его, существо бесповоротно забитое, могла только плакать тайком. Одна дочь, красивая девушка с печальными глазами, сбежала из дому. Сын застрелился…
Любимая дочь я была у
семьи.
Дело в том, что
любимая дочь Федосья бежала из дому, как это сделала в свое время Татьяна, — с той разницей, что Татьяна венчалась, а Федосья ушла в раскольничью
семью сводом.
Всё, что он видел и слышал, было так мало сообразно с его прошедшими, недавними впечатлениями: паркетная светлая, большая зала экзамена, веселые, добрые голоса и смех товарищей, новый мундир,
любимый царь, которого он
семь лет привык видеть, и который, прощаясь с ними со слезами, называет их детьми своими, — и так мало всё, что он видел, похоже на его прекрасные, радужные, великодушные мечты.
Вся
семья, по какому-то инстинкту брезгливости, сторонилась от него, хотя мама всегда одергивала Алешу, когда он начинал в глаза Мажанову имитировать его
любимые, привычные словечки: «так сказать», «дело в том, что», «принципиально» и еще «с точки зрения».
Степан Михайлыч с молодыми и со всей своей
семьей поспешил к
любимому своему крылечку.
Выяснилось, что, когда приехали нежданные гости, Рамзай-Соколий заложил за четыре рубля мой парадный сюртук. Спирька сбегал за водкой, и все четверо к моему приезду были уже на втором взводе. Все старались утешить меня, когда я потерял последнюю надежду, узнав, что ссудная касса закрывается в
семь часов вечера… Вася, который был трезвее других, играл на гитаре и пел свою
любимую студенческую песню...
В собственной
семье он был очень милым и
любимым лицом, но лицом-таки ровно ничего не значащим; в обществе, с которым водилась его мать и сестра, он значил еще менее.
Настю очень огорчила эта сцена. Это был первый ее шаг из дома Крылушкина, где она мирно и спокойно прожила около
семи месяцев. Всю дорогу она была встревожена тем, что не привезет умирающей матери
любимого ее сына, Петрушу.
Прыгал я, прыгал — разные глупости выдумывал, хотел дело поднимать, донос писать, перекрещивать, да на кого доносить станешь? На свою
семью, на
любимую жену, на добрую и всеми уважаемую тещу Венигрету, которую я и люблю и уважаю!.. Черт знает, что за положение!
От родины далеко,
Без помощи, среди чужих людей
Я встречу смерть. Прощайте, золотые
Мечты мои! Хотелось бы пожить
И выслужить себе и честь и место
Почетное. Обзавестись хозяйкой
Любимою, любить ее, как душу,
Семью завесть и вынянчить детей.
Да не дал Бог — судьба не то судила,
Судила мне лежать в земле сырой,
Похоронить и молодость и силу
Вдали от стен родного пепелища!
В глазах темно, то ночь ли наступает,
Иль смерть идет, не знаю.
Теперь я, стало быть, вправе был оградиться от вас стеной, собрать эти тридцать тысяч рублей и окончить жизнь где-нибудь в Крыму, на Южном берегу, в горах и виноградниках, в своем имении, купленном на эти тридцать тысяч, а главное, вдали от всех вас, но без злобы на вас, с идеалом в душе, с
любимой у сердца женщиной, с
семьей, если бог пошлет, и — помогая окрестным поселянам».
Пробило десять! (фр.)] — и все тушат огни, а если не тушат, то приходит доктор или сажают в тюрьму; вотще — это в чуждую
семью, где я буду одна без Аси и самая
любимая дочь, с другой матерью и с другим именем — может быть, Катя, а может быть, Рогнеда, а может быть, сын Александр.
Только!.. Вот и все вести, полученные Сергеем Андреичем от отца с матерью, от
любимой сестры Маринушки. Много воды утекло с той поры, как оторвали его от родной
семьи, лет пятнадцать и больше не видался он со сродниками, давно привык к одиночеству, но, когда прочитал письмо Серапиона и записочку на свертке, в сердце у него захолонуло, и Божий мир пустым показался… Кровь не вода.
Магуль-Мегери улыбнулась и отвечала: «Не верь, это все выдумки Куршуд-бека; прежде истечения
семи лет никто не будет моим мужем», — она взяла со стены свою сааз и спокойно начала петь
любимую песню бедного Ашик-Кериба.
Верная памяти
любимой подруги, Люда Влассовская по окончании института решила связать свою судьбу с Кавказом и приняла предложенное ей место гувернантки в грузинской
семье.
Выпили чашек по
семи любимого хлыстами напитка.
«Молодость моя погибла ни за грош, как ненужный окурок, — продолжал я думать. — Родители мои умерли, когда я был еще ребенком, из гимназии меня выгнали. Родился я в дворянской
семье, но не получил ни воспитания, ни образования, и знаний у меня не больше, чем у любого смазчика. Нет у меня ни приюта, ни близких, ни друзей, ни
любимого дела. Ни на что я не способен и в расцвете сил сгодился только на то, чтобы мною заткнули место начальника полустанка.
Густав Бирон родился в 1706 году в отцовском именьице Каленцеем и рос в ту пору, когда отчизна его, Курляндия, пройденная из конца в конец русскими войсками, была разорена войной, залегала пустырями от Митавы до самого Мемеля, не досчитывалась
семи восьмых своего обычного населения, зависела и от Польши и от России, содержала на свой счет вдову умершего герцога Анну Иоанновну, жившую в Митаве, и заочно управлялась герцогом Фердинандом, последним представителем Кетлерова дома, не выезжавшим из Данцига и не
любимым своими подданными.
Семья его состояла из раздражительной, часто ссорившейся с ним из-за всяких пустяков, вульгарной жены, сына не совсем удачного, мота и кутилы, но вполне «порядочного», как понимал отец, человека, и двух дочерей, из которых одна, старшая, хорошо вышла замуж и жила в Петербурге, и меньшая
любимая дочь Лиза, та самая, которая почти год тому назад исчезла из дома и только теперь нашлась с ребенком в дальнем губернском городе.
А вместо всего этого, вот, он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить слегка правительство, член московского Английского клуба и всеми
любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с тою мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал
семь лет тому назад.
Стоит человеку только не верить учению мира, что нужно надеть калоши и цепочку и иметь ненужную ему гостиную, и что не нужно делать все те глупости, которых требует от него учение мира, и он не будет знать непосильной работы и страданий и вечной заботы и труда без отдыха и цели; не будет лишен общения с природой, не будет лишен
любимого труда,
семьи, здоровья и не погибнет бессмысленно мучительной смертью.
Пусть бы он вспомнил все, с самого начала: и детство свое, и
семью, и женщину
любимую, и как он шел и боялся, и сколько было у него разных мыслей и чувств — и как все это прервалось смертным ужасом… а оказывается, все это и есть «ничтожная потеря».